Незаконченная морская история :)

Очень-очень древний опус. Незаконченный. Написан во время каникул на море, под сильным влиянием Набокова (Лолита, Ада) и Фитцджеральда. Надеюсь, не слишком похож на женский роман. Задумка была более амбициозная. Закончу или нет - не знаю. Нужно особое настроение, которого пока нет. В общем, подытоживая: не судите строго :)

Небольшое вступление

Посвящается, как обычно, моему самому терпеливому читателю :)

По-моему, сочинять рассказы и, тем более, их записывать – это несовременно. Это какая-то умственная отсталость от века. То же самое, конечно, могу сказать про романы, повести, поэмы и стихи.

Написано, разумеется, не «всё»: «Вавилонская библиотека» действительно может быть бесконечна! Но КТО будет читать художественную литературу!? У классических шедевров есть возможность выжить хотя бы в стенах учебных заведений, а вот у современной литературы крайне мало шансов стать когда-нибудь классикой. Просто потому, что мало кто ее прочтет.

Так вот: на что может надеяться сегодня молодой автор, оттачивая перо? Я не знаю. Честно. Я пишу без всякой цели, пишу исключительно под настроение, только тогда, когда не могу не писать. Я не ремесленник, или плохой ремесленник, раз не пишу каждый день свои плановые n страниц. Я вообще не поняла пока, надо мне писать или нет. Тратить время на романтические сопли очень глупо, когда тебе больше 17. А способна ли я на большее – даже не знаю. Получается, это и неважно, раз нет читателей.

В общем, если ты прочитаешь рассказ и тебе хоть на минуту покажется, что время потрачено не зря, я буду счастлива. Я буду еще счастливей, если ты честно выскажешь свое мнение о моих литературных потугах.

Немного поясню: этот незаконченный рассказ навеян морем и романами Фицджеральда. В некоторых фразах сквозит желание подражать Набокову. Если это заметит кто-то, кроме меня, я буду на седьмом небе.

Еще могу сказать, что в процессе работы над этим отрывком я поняла, как мало знаю о литературе. Мне казалось, что писательский талант – это врожденное чувство стиля. Но оказалось, что хорошую прозу отличает не только оригинальный и выпуклый стиль письма, но и строгая логика повествования, равномерное развитие сюжета, композиция, обоснованная с точки зрения общего смысла, живые диалоги, наконец, музыкальность слога. Вот тут я оценила по достоинству смысл анекдота про чукчу, который в недоумении сказал на экзамене в литературный институт, что он не читатель, а писатель. Читать литературу и знать ее изнутри – это две разницы. И это я тоже поняла, пока писала и редактировала рассказ.

В «Даре» Набокова есть один любопытный диалог между двумя молодыми сочинителями:

- …Вы как – по-настоящему любите литературу?

- Полагаю, что да. Видите, ли, по-моему, есть только два рода книг: настольный и подстольный. Либо я люблю писателя истово, либо выбрасываю его целиком.

Оказывается, чтобы что-то полюбить по-настоящему, нужно сначала это узнать.

А это уже важное жизненное открытие…

1

Ми-шель…

Я слышу твое имя в шепоте палой листвы, в музыке подвижного засыпающего леса…

Свою последнюю осень я хочу посвятить одному – воспоминаниям о тебе, хочу еще раз произнести твое имя – и под эти звуки забыться бесконечным, покойным сном.

2

Я познакомилась с Мишелем ровно восемьдесят лет назад – в тот же день, когда мой взгляд беспечно миновал последнюю строчку самого необыкновенного романа Толстого, а из Парижа пришла долгожданная новость о моем зачислении на первый курс университета. Я как бы завершила те запланированные дела, которые считала самыми важными, и освободила ум и сердце для новых мыслей, образов, самостийных теорий, для неизведанных раньше тревог и радостей. Предвкушая их стремительное вторжение в мою жизнь, изнывая и трепеща, в ожидании нового и обязательно, как мне виделось, чудесного, я и представить себе не могла, что мое завтра будет называться одним единственным именем – твоим именем, Мишель… А все движение в моем новом мире, который я обрела в день знакомства с Мишелем, будет стремиться всю мою жизнь к одному центру – к точке, в которой я постоянно, с большей или меньшей четкостью, различала его фигуру.

«Мишель, иди сюда, любимый! Я представлю тебе наших соседей – мадам В. и ее дочь», - низкий голос мадам Л. звучал нежно, но твердо: сын не должен был сомневаться, что ее просьбы требуют незамедлительного выполнения.

Она обладала способностью добиваться от Мишеля именно тех поступков, которые считала важными и нужными: для себя, «для будущего семьи» и особенно «будущего сына», как она часто выражалась в задушевных разговорах с моей матерью, в которых мы с Мишелем участвовали немыми собеседниками. Припоминаю, что этот дар «направлять» сына вызывал у меня поочередно: добродушный внутренний смех, недоумение и, наконец, зависть. Кто еще из окружавших его женщин, существовавших в реальности и воображаемых мной в агонии ревности, мог подчинить его – хотя бы раз - своей воле? Да могла ли и мать Мишеля в самом деле заставить его делать то, что он не считал нужным: цинизм его притворства не знал границ, в свою игру без конца и без правил он вовлекал всех, чья жизнь соприкасалась с его.

- Мишель, родной, ты слышишь меня? – в голосе мадам Л. появилась настойчивость, когда она снова обратилась к застывшей фигуре молодого мужчины, сидевшего у самой линии прибоя – линии, отделявшей подвижные и переменчивые морские воды от остепенившейся твердыни песчаного берега.

Его широко расставленные ноги образовывали ровную букву V, которую с более или менее ровными перерывами обволакивали кружевные морские волны. Дослушав до конца последнюю фразу матери, как оперный певец терпеливо дослушивает увертюру, чтобы вступить со своей партией, Мишель немного лениво, но быстро и плавно приподнялся на левой руке и через пару десятков шагов преодолел по горячему песку расстояние между линией прибоя и нашим маленьким оазисом – обширным зонтом и спасительной тенью, которую он образовывал.

3

К моменту нашей первой встречи я знала о Мишеле несколько фактов, которые, как мне казалось, дают о нем исчерпывающее представление. В 23 года он был магистром математики и готовился стать инженером. Он рисовал карикатуры и пейзажи, играл в теннис и шахматы – от побежденных партнеров я слышала, что довольно неплохо, - был бессовестным шутником (но никогда не скоморохом!), иногда впадавшим в меланхолию. Все это я узнала от его матери и – по мелочам – от наших общих знакомых, которые внезапно образовали ближайший круг нашей семьи. Это случилось после того, как мы купили скромный, но, как нас непрерывно убеждали доброжелатели, очаровательный домик с большими и многочисленными окнами, притворявшимися живописными средиземноморскими пейзажами. Частью этого пейзажа стали и мы с Мишелем, под прямыми летними лучами европейского юга. Мы сразу же начали сверять реальные образы друг друга с прототипами, созданными нашими хлопотливыми мамами. Мишель уже в первые секунды нашего знакомства показал самую выпуклую черту своего характера – скрытность. Ничто в его мимике даже не намекало на то, что он испытывал. Что он на самом деле думал, пожимая мне руку в первый раз, я узнала лишь при первом нашем откровенном разговоре, до которого у нас состоялось еще много пустозвучных бесед. Я не скрывала своего желания понравиться этому высокому, осанистому юноше, с густой темно-русой шевелюрой, причесанной морской волной. Пока мадам Л. трезвонила ему о моих совершенствах, я заговорщически улыбалась и с немного наигранным любопытством смотрела ему в глаза, пытаясь прочитать его душу в их морской зелени. Я резвилась, я обольщала – бесшабашно, самоуверенно, отдаваясь этому полностью. Мишель смотрел на меня рассеянно – принимая от меня подачу, он не хотел входить в мою игру. Наверное, она казалась ему примитивной, недостаточно изысканной и даже первобытной.

Оставив друг у друга первые отпечатки на податливых поверхностях души, мы отправились к морю: он чуть впереди меня. Я сразу поняла, что Мишель не был ни вежлив, ни любопытен: ему не нужно было угождать, чтобы нравиться, не нужно было спрашивать, чтобы получать ответы на свои вопросы.

Медленными движениями рук и ног удерживаясь на воде, мы молча плыли навстречу солнцу, щурясь под его ослепляющими лучами.

Мишель как будто не замечал моего присутствия. Он плыл впереди, задавая направление нашему движению и, казалось, не испытывал никакой неловкости от того, что мы заняты каждый собой. Против правил этикета он даже не стремился начать разговор. Во мне копилось негодование – зеленоглазый красавец бунтовал против моих чар и против самого естества: я знала, что у Мишеля не было подруги и недоумевала искренне, почему его малахитовый взгляд до сих пор не был переполнен нежностью и восхищением. Я приготовилась по-русалочьи изящно повернуть и поплыть к берегу, когда Мишель перевернулся на спину и, глядя на меня очень серьезно и внимательно, задал вопрос абсолютно практического свойства:

- Мадам В. всегда держит Вас в поле зрения?

В этот момент я поняла, что практикуемый знатоками хорошего тона разговор все же состоялся, просто мы вели его молча, – теперь же настал тот момент, когда мы должны были определиться с конкретными планами на вечер, а то и на ближайшие несколько дней. И мы должны были продолжить дальше вслух:

- Так что мадам В.? – моя растерянность заставила Мишеля яснее показать свою решимость, – она не будет возражать, если с завтрашнего дня и до конца каникул я буду распоряжаться Вашим временем?

- Буду против я, - попыталась я сопротивляться Мишелю в первый и последний раз.

Он не ответил: едва заметный оттенок пошлости в разговоре не мог быть не замечен Мишелем. Обычной реакцией на пошлость было молчание и реже – язвительная шутка. Других способов рвать паутину пошлости Мишель для себя не признавал.

4

На следующий день Мишель пришел рано утром. Из большого окна-картины я увидела его на дорожке, ведущей через сад к парадной двери нашего дома. Одетый в белоснежные широкие теннисные шорты, слегка не достающие до коленей, и такого же оттенка футболку, он неторопливо двигался по цветочной аллее под частые удары моего сердца, которые – как мне в тот момент казалось – он должен был слышать – настолько они были громкими. Он остановился около деревянной скамьи, и, секунду подумав, расположился на ней таким образом, что грузный шар гортензии прикрыл его лицо.

Накануне мы договорились, что встретимся под гортензией в 7 минут седьмого (ничего ровного не могло быть в наших отношениях!), но Мишель пришел минут на 10 раньше, и при всем своем желании не выходить на наше теннисное свидание раньше условленного, на дорожке сада я появилась минуты через 2-3 после него. Впопыхах меняя перед зеркалом уже подготовленную к выходу прическу, я представляла, как, придвинув лицо к воздушному шару гортензии, прислоняюсь губами к его лицу в душистом цветочном поцелуе. В нашем забрезжившем романе меня не устраивало разве что мое холостое положение. Очарование недавно прочитанной книги заставляло меня искать похожих сюжетов в окружающей жизни, чтобы вписать в них собственный характер.

- Мишель, доброе утро! Я где же ракетки? – солнечное утро так бодрило, что я чувствовала себя практически уверенно, обращаясь игриво к Мишелю. – Или мы устроим с Вами перешлёп руками, как самые первые игроки в теннис?

Мое ребячество не раздражало его, и хотя на мои слова он ответил молчанием, это не было знаком его осуждения. Он смотрел на меня несколько секунд и вдруг, подойдя вплотную, обхватил левой ладонью мою голову и поцеловал меня в щеку, задев губами кусочек шеи, уже когда отстранялся. Я была поражена даже не его первобытной наглостью, не внезапностью поцелуя, а тем, насколько органичен он был в ту секунду. А эти несколько мгновений так и затерялись бы среди песчинок времени, из которых соткана наша жизнь, если бы не имели того необыкновенного блеска, которым неосознанно их пожаловал Мишель…

Ракетки Мишель оставлял в помещении, прилегавшем к корту, которое иногда использовали как раздевалку. Сам корт располагался на территории трехэтажного отеля – летнего прибежища состоятельных парижан. Мишель начинал играть на этом корте ребенком – в 3 с небольшим года, а его самым давним партнером был сын хозяина гостиницы – 24-летний Серж. С Сержем я познакомилась на корте как раз в то утро.

- Дружище, это М. Она заставит тебе сегодня похудеть. Даже лучше, чем я, - Мишель бессовестно приукрашал мои теннисные навыки, веселым тоном обставляя наше знакомство с Сержем.

На моей щеке еще не зажил ожог от необыкновенного поцелуя, и я смотрела на Сержа рассеянно, улыбаясь по привычке, как любому новому знакомому. Церемония знакомства закончилась, и Мишель быстрым шагом пошел за ракетками и мячами. Я скользнула на третий – средний – ряд трибун, а Серж начал разминаться на задней линии, прыжками переступая с ноги на ногу. Серж уже держал в руках ракетку и, как только Мишель занял место на корте, игра началась. Серж был страстным игроком, но весьма посредственным. Теннис становился для него жизнью, пока он был в игре. Очень редко мяч оказывался в нужном квадрате после его первой подачи – Серж горячился и делал много ошибок. Его удар слева был бесформенным и не слишком сильным, и после каждого неудачно бэкхенда он бил ребром ракетки по грунтовой поверхности корта. Мишель не смеялся над Сержем, полноватым и косолапым, с его забавными солнечным ямочками на щеках, которые появлялись, когда он улыбался. Мой красавчик выигрывал у друга, не давая тому почувствовать, что победа дается ему легко, а игре он придает меньше значения, чем исходу борьбы между двумя первобытными племенами где-нибудь на краю свет.

Мишель был классным теннисистом, матчи с ним усложнялись тем, что он был левшой. Наблюдая за точными по длине, неотразимыми ударами, завершавшими комбинации, я уже не пыталась сопротивляться мысли, что неизлечимо влюблена в Мишеля. У него бывали провалы в игре (он выпадал из партии, отбиваясь невыразительными ударами, чтобы только игра не остановилась). Мне хотелось думать, что в этот момент он думает обо мне и поэтому теряет концентрацию. Сейчас, оглянувшись назад, на весь отрезок тесного общения с Мишелем, я вижу совершенно ясно: выпадая из игры, Мишель был занят повторявшимся всю его жизнь (может, и до сих пор!) вопросом. Этот вопрос притуплял его чувства, изнурял его. Он снова и снова спрашивал у себя «зачем?» и снова и снова признавал, что не может себе ответить, потому что до конца искренне, всей страстью своей души он не хотел даже этого – найти ответ на преследовавший его вопрос…

Мишель выиграл у Сержа меньше чем за час. Оглушительное поражение далось пылкому теннисисту ценой трех сетов. Он не хотел отдыхать и я предложила ему сыграть партию со мной, чтобы «получить удовольствие от игры» и «снять напряжение мужского поединка». Серж согласился. Наши упражнения длились не дольше получаса, и все это время я чувствовала на себе не отпускающий меня ни минуту взгляд Мишеля, сидевшего не трибуне, – казалось, он искал во мне телесные недостатки, которые могли ему позволить у самого корня подрезать ошибочные чувства. Но он искал и не находил, и от этого его чувство становилось сильнее, навязчивее – он полагал, что нашел объект, достойный его поклонения и истязания его души. Да, именно так и было – именно так и описаны в его дневнике 80-летней давности впечатления от того нашего свидания. Этот шорох листов твоего дневника Мишель – эхо нашего первого, лучшего, лета…

Отголоски того неповторимого утра и правда долетают до меня и сейчас: упругие удары мяча о туго натянутые струны ракетки, глухой скрежет спортивной обуви по насыпной поверхности корта… Я вижу Мишеля, его движения, отполированные памятью до полного совершенства, его глаза, наполненные надеждой на свежее глубокое чувство, которое носило бы мое имя. Мишель, мой милый, дряхлеющий, вдыхающий свои последние порции воздуха Мишель! Время надежд прошло, как и время несовершенных ошибок, а что осталось, кроме просто времени..? Ну что же, любимый, давай вести обратный отсчет. Но не секундами, а буквами…

5

Неделя, проведенная с Мишелем, показалась мне днем, даже часом. Самые скучные, праздные развлечения курортной молодежи сменялись играми, которые мы сами выдумывали. Лежа в жаркую и ясную погоду на пляже, мы, например, договаривались, что в течение одной минуты мы имеем право ровно на пять секунд открыть глаза – все остальное время они должны быть закрыты. Если в течение этих пяти секунд глаза открывал и партнер по игре, то он получал в подарок камень, необыкновенный на взгляд дарителя.

Мы бывали в самых чудесных садах, до которых только можно было добраться пешком или на велосипедах, забирались на прибрежные возвышенности в поисках самых захватывающих видов, воровали ночью яблоки из сада нашей общей соседки (ах, мы и правда чувствовали себя тогда первыми влюбленными на земле!). Я искренне радовалась тому, что мы делаем, и особенно обществу Мишеля. Он был отзывчивым, великодушным, никогда не говорил о других женщинах, как будто я была первой, на кого он обратил внимание, и главное – ценил нашу уединенность. Это значило, что он не пытался разнообразить наше времяпрепровождение, впустив еще кого-нибудь в наш круг. Да и кто мог стать частью нашего союза? Серж, один из немногочисленных друзей Мишеля, то помогал отцу в его отеле, то играл в теннис. А большинство его и моих знакомых, проводивших каникулы в нашем месте, еще оставались в столице, где каждый занимался чем-то, как ему казалось, важным. На самом деле, как говорил Мишель, они просто «убивали время», которого было в избытке. У самого Мишеля, как он считал, занятия не было. Он писал об экономике и политике в крупной ежедневной газете, но это было только развлечением.

- Мишель, а тебе приходилось менять свое мнение на какой-нибудь предмет?

- Да. Почему ты спрашиваешь?

- И ты публично опровергал свое мнение?

- Я всегда высказываю то мнение, которого придерживаюсь в данный конкретный момент.

- То есть, получается, что ты заранее знаешь, что твое мнение может быть ошибочным?

- Конечно. – Мишель делал вид, что тема ему скучна.

- И тебе не тревожно из-за этого?

- Спроси у судей, как они выносят приговор. Спроси у политиков, как они принимают решения объявить войну. Всегда сложно совершить действие, у которого много последствий. И сложней всего в первый раз. Потом привыкаешь к мысли, что все эти последствия на твоей совести. И только одна смерть – противоядие.

Мне не хотелось говорить о смерти – все вокруг противилось этой теме: пастельно-розовый закат над морем, дающий обещание о зарождении нового дня, нежный ветер, легкомысленно трепавший волосы мне и Мишелю, объединяя нас таким странным образом. Я представляла, как прийду домой и запишу весь сегодняшний день. Представляла читателем своего дневника Льва Толстого: мне нравилось воображать, как этот великий мечтатель оценивает мои младенческие опыты, как ставит в моей рукописи нахмуренную галочку или обнадеживающий восклицательный знак…